Ryska posten

Дмитрий  Субботин

Сергей Соловьев

                  

                ПЕЧАЛЬНЫЕ  ПЛОДЫ   ДОВЕРЧИВОГО 

                    И АПОЛОГЕТИЧЕСКОГО ЧТЕНИЯ

            (восприятие «главной книги» Солженицына   накануне и в период «перестройки» ) 

     

         Известно, что  до начала «перестройки»  «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына  был в СССР под строжайшим запретом: хранение и распространение книги являлось уголовным преступлением, за которое можно было получить  срок по статье «антисоветская агитация и пропаганда». В связи с этим сам процесс чтения этой книги, по многочисленным свидетельствам, происходил,  если не   под одеялом, с фонариком, то  по крайней мере, в сугубом одиночестве и при запертых изнутри дверях. При этом, что особенно важно, «Архипелаг» нужно было прочесть  очень быстро, залпом, чтобы вернуть.  Средняя скорость чтения, как вспоминают те же свидетели, — один том (около 500 страниц) за ночь.

      Естественны вопросы: что можно было усвоить при столь беглом чтении- перелистывании и что оставалось в голове у читателя? Как правило, могло оставаться только гнетущее ощущение ужаса от тюремно-лагерной жизни да несколько самых ярких сцен,  цитат или цифр. При этом  никто  из читателей не мог отрицать, что это произведение   действительно  политически крамольное, что оно покушается на «святая святых»—  на основы советского строя, и все факты и аргументы, со страстным пафосом приводимые писателем, направлены на то, чтобы  вызвать переворот в его сознании  — чтобы он, фигурально выражаясь, вылезши из-под одеяла, смотрел на окружающую действительность  совершенно другими политическими глазами...

      По тонкому наблюдению Л. Гинзбург, чтение  любой книги представляет собой двойной процесс — «по возможности полного усвоения мысли в пределах, указанных ее автором, и полного истолкования мысли, уже в пределах возможностей читающего, и данных, которыми он располагает». [1]  Очевидно, что ни усвоение, ни толкование «Архипелага» при столь экстремальных обстоятельствах первого знакомства с ним  —  с учетом даже не психологии, а «физиологии» чтения,  не могло  быть достаточно глубоким, т. е. вдумчивым, критичным,  осмысленным. Тем более, что большинство читателей-интеллигентов не имело ни тюремного, ни лагерного опыта и не располагало  сколько-нибудь достоверными и объективными данными о репрессиях.  Обсудить же прочитанное, разобрать какие-либо детали или  просто поделиться мнением в те годы (середина 1970-х — первая половина 1980-х) было тоже опасно. Если добавить, что любое конспектирование книги исключалось, то можно вести речь  о ее бытовании лишь на уровне  индивидуальной памяти, как известно, не всегда надежной, а в пересказе неизбежно  теряющей точность по принципу «испорченного телефона».   В связи с этим неудивительно, что в оценках книги  Солженицына среди немногих «счастливчиков» (или «несчастличиков»?), кому в это время  попадали  ее заграничные оригиналы или самиздатские копии с тщательно замаскированной обложкой,  преобладало скорее эмоциональное, «шумовое», нежели  строгое аналитическое начало.* [Постраничное примечание] *   Важное наблюдение об особенностях повествования в «Архипелаге» сделал бывший лагерник, литературовед Г.Горчаков: «Вся книга искусно построена по методу поглощенной информации,   то есть, когда мы переходим от одной части к другой, от одной   главы к другой, то вся предыдущая информация из нашей памяти как  бы стирается.  И естественно, при нашем обычном беглом чтении, как мы   привыкли, совсем не замечается, что одна информация противоречит другой». См. настоящее издание, с...  [Постраничное примечание — конец]  То же самое можно сказать и о другом

-------------------------------------------------

    Субботин Дмитрий Николаевич(р.1979) -  редактор журнала «Scepsis».

  

     Соловьев Сергей Михайлович (р.1979 ) - кандидат философских наук,  доцент Московского психолого-педагогического университета, редактор сайта shalamov. ru.

канале  знакомства с  «Архипелагом» —  о  слушании его по «радиоголосам».

      Разумеется, общее восприятие книги  зависело  от  личных ценностных установок читателя и  его опыта.  Итоговая конкретная  оценка  (со знаками «плюс» или «минус») определялась  в первую очередь двумя  факторами: 1) отношением конкретного читателя к   социализму и к  советской системе; 2) отношением к  личности и деятельности  Солженицына.  взбудоражившей в этот период всю мировую  и советскую общественность. При этом  здесь сразу обнаруживалась закономерность: тот, кто принимал строй, как правило, не принимал Солженицына, и наоборот.  Однако, существовала большая прослойка читателей с неустойчивыми, внутренне подвижными (амбивалентными)  настроениями и взглядами, склонных к внушению под напором определенного рода фактов, поданных с соответствующим пафосом.

        Точные социологические данные о восприятии «Архипелага» в  СССР  в указанный выше отрезок времени вряд ли возможны, однако, трудно отрицать, что среди тех , кто, несмотря на все страхи и препоны, стремился прочесть эту книгу и ознакомить с нею круг самых близких друзей, преобладали люди, в той или иной степени  симпатизировавшие Солженицыну.  Акцент делался на личности талантливого писателя - «бунтаря», который  явил обществу некую новую, прятавшуются в глубокой тайне «правду»  и потому наделялся в глазах неосведомленных читателей харизматическими свойствами. Харизма, как известно, предполагает безотчетное доверие к ее носителю, и потому восприятие «Архипелага»  не могло не подчиняться в значительной мере иррациональным мотивам и выступало скорее как акт веры,  которая была внушена  символическим образом  писателя (созданным средствами PR), подкрепленным   художественно-риторическим  воздействием книги.  Особое значение этот фактор имел во  влиянии на преобладающий  слой читателей—  колеблющихся, сомневающихся (подобно «усомнившему Макару» А. Платонова), не имевших самостоятельных взглядов и склонных  доверять любым новейшим литературным поветриям и авторитетам. Заметим, что подобные черты наблюдались в 1970-е годы и  в  высших  слоях интеллигенции. Недаром Д. Самойлов отмечал  в близких к  себе литературных кругах «атмосферу инфантильного приятия, стыдливого конформистского восхищения и привычной робости и помыслить о критике, на которую решается герой». [2]

       Обстоятельства «подпольного» (одинокого, т.е. не коммутированного и потому не отрефлексированного) чтения  в условиях закрытости  советского общества, на наш взгляд, сыграли чрезвычайно существенную роль в подготовке как психологической, так и идеологической почвы для  последовавшей в 1989 г.   политической легализации «Архипелага ГУЛАГ» в СССР.  В связи с этим невольно вспоминается глубокий смысл «безумного» предложения Г. Белля  о публикации этой книги (или хотя бы глав из нее) в Советском Союзе сразу после ее выхода на Западе: это могло бы почти в один момент   демистифицировать и содержание книги, и образ автора.* [Постраничное примечание] *  См. предисловие к сборнику. - прим.ред.   [Постраничное примечание — конец]  Процесс  же тайного вкушания «запретного плода» всегда чреват многими неожиданностями, а в случае со столь мощной по эмоциональному накалу, артистически  написанной книгой, как «Архипелаг», он приводил подчас к поразительным метаморфозам. Одна из них имела  историческое и, без преувеличения, роковое значение.

        Чрезвычайно знаменательны признания будущего «архитектора перестройки»,   секретаря ЦК КПСС  и члена Политбюро А.Н. Яковлева, относящиеся к периоду его деятельности в должности  руководителя советского диппредставительства в Канаде (где он находился в 1973-1983 гг.). По его словам, тогда, в Оттаве, он и прочел  впервые «Архипелаг ГУЛАГ», подчеркнув особые обстоятельства чтения  — «тайком от посольских стукачей купил в лавке и читал запоем».[3]. При этом многие факты о лагерной системе  для А.Н. Яковлева, по его признанию, не стали открытием, т. к. он был о них осведомлен. Но очень показательны его следующие откровения: « К моему знанию Солженицын  добавил лишь размеры ужаса»; «его         

пронзительные истошные мысли — тут я вчитывался в каждое слово, каждый раз поражаясь нравственной силе этого человека». (Там же).

      На основании этого, как представляется, можно сделать два важных вывода. Во-первых, мы имеем случай убедиться, что крупный партийный и государственный функционер, на тот момент имевший  ученое звание доктора исторических наук (1967), в своем восприятии «Архипелага» мало чем отличался от среднестатистического советского интеллигента-

читателя самиздата: он с полным доверием принял «размеры ужаса», т. е. те сведения Солженицына, которые касались масштабов политических репрессий в СССР (надо полагать, что это относилось и к общей цифре 66,7 миллиона человек, приводившейся Солженицыным). Во-вторых, можно наглядно убедиться, что отсутствие какой-либо критической рефлексии со стороны А.Н. Яковлева объяснялось его повышенным доверием к литературно-художественному тексту и стоящей за ней личности автора  («пронзительные», хотя и «истошные»,  мысли служили ему доказательством «нравственной силы» писателя). Эта черта также сближала его скорее с типично интеллигентским эмоциональным мировосприятием, нежели с образом  высокоответственного «государственного мужа»,  призванного  подчиняться прежде всего рассудку. Не говорим уже о партийных убеждениях — неужели  недавний  зав. отделом пропаганды  ЦК КПСС   не осознавал, что  читает откровенно тенденциозное антикоммунистическое произведение? Неужели, как участник Великой Отечественной войны, принимал и те оценки, которые давал Солженицын власовскому движению? Неужели забыл даже азбуку совпартшколы, с которой начиналась его партийная карьера —   любимое изречение К.Маркса «Подвергай все сомнению»?

       Все это представляет большую  загадку. Но очевидно, что недавний  борец против «антиисторизма» в советской литературе,  с пафосом  цитировавший в своей известной погромно-ортодоксальной статье в «Литературной газете» в 1972 г. известную  мысль В.И. Ленина: «Весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривать лишь (а) исторически; (б) лишь в связи с другими; (в) лишь в связи с конкретным опытом истории»,[4] —  с определенного момента сам впал в некий безудержный и бессвязный, не считающий ни с какими фактами, антиисторизм. Можно  предполагать, что Яковлев проделал  в своей  десятилетней «почетной ссылке» в Канаде  весьма серьезную мировоззренческую и интеллектуальную  эволюцию. Не вникая в подробности  этой  эволюции, отвергая в принципе  разного конспирологические версии на этот счет ( о том, что Яковлев был «завербован» ЦРУ, либо принадлежал к пресловутому «масонству»), можно предполагать, что пересмотр его взглядов был связан с «угрызениями совести» по поводу личного активного участия в подавлении «пражской вестны» 1968 г. В то же время  нельзя  не констатировать, что  особую роль здесь сыграло  его знакомство с «Архипелагом».   «Распропагандировала» ли его эта книга или «перепахала», по известной аналогии, судить трудно, однако, невозможно отрицать, что она легла на благодатную психологическую почву, найдя в лице А.Н. Яковлева «усомнившегося Макара-партработника», не обладавшего ни качествами профессионального историка, ни качествами глубокого самостоятельного  мыслителя. Зато других качеств, и прежде всего политического «лукавства», в чем он не раз признавался, у него хватало с избытком.  [5].

      Подчеркнем еще раз — знакомство с  «Архипелагом»  у  Яковлева было достаточно поверхностным, и, судя по всему, он эту книгу никогда больше не перечитывал, сохранив самые общие, крайне преувеличенные представления о  «размерах ужаса». Как показывают дальнейшие его откровения, он остался  целиком при  этих представлениях и ни разу не сверял их с объективными историческими данными ( которые появились в период «перестройки» в работах В.Земскова, В.Некрасова, В. Попова и других авторов). Даже после своей  долгой   деятельности на посту председателя Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (с 1992 г.), где он имел, казалось бы, всю полноту информации об этих трагических событиях, А.Н. Яковлев безапелляционно заявлял  в своих мемуарах: «Точных данных, которые бы основывались на документах, о масштабах всенациональной трагедии нет... Мой собственный многолетний опыт работы по реабилитации позволяет утверждать, что число убитых по политическим мотивам и умерших в тюрьмах и лагерях за годы советской власти в целом по СССР достигает 20–25 миллионов человек. К жертвам режима, безусловно, относятся и умершие от голода: более 5,5 миллиона — в гражданскую войну и более 5 миллионов человек — в 30-е годы. Только по Российской Федерации с 1923 по 1953 год, по неполным данным, общая численность осужденных составляла более 41 миллиона человек.».[6]

      Эти натяжки или «лукавства» автора  особенно очевидны в свете того, что в своем официальном докладе на имя Президента РФ в 2000 г. он  сообщал лишь о 799.455 человек, приговоренных за этот период к смертной казни,  снова заявляя при этом: «Общее количество жертв политических репрессий, к сожалению, сегодня еще не установлено, несмотря на работу в этом направлении, предпринимаемую общественными организациями, отдельными исследовательскими фондами и центрами. Однако становится все более очевидным, что людские потери, понесенные страной из-за репрессий, сопоставимы с потерями в годы Великой Отечественной войны». [7]  В последнем случае особенно рельефно проступает  демагогичность и «упертость» бывшего партфункционера,  манипулировавшего размытым понятием «репрессии» и откровенно пренебрегавшего  выводами историков и демографов (например, по подсчетам видного российского демографа Л. Рыбаковского, потери Великой Отечественной войны составили 11 процентов населения страны, в то время, как потери от политических репрессий — 0,5 процента.[8])

     Пожалуй, более всего  влияние Солженицына дало о себе знать в самом красноречивом  акте политического ренегатства А.Н. Яковлева — в его предисловии  к  русскому переводу известной «Черной книге коммунизма» С.Куртуа и других авторов (2001 г). Предисловие под названием «Большевизм — социальная болезнь XX века» представляло собой в сущности набор клише из «Архипелага» и других сочинений Солженицына (которого Яковлев в 1990-е годы называл не иначе, как «великим гражданином России»). Здесь автор, к тому времени ставший академиком РАН*, [Постраничное примечание] * Весьма показательно, что действительным членом Российской Академии наук в 1997 г.  стал и А.И.Солженицын, награжденный к тому же высшей наградой РАН — Большой золотой медалью имени М.В. Ломоносова — «за выдающийся вклад в развитие русской литературы, русского языка и российской истории». - прим. ред.   [Постраничное примечание — конец]    выдвинул свое абсолютно далекое от всех  наук психопатологическое определение большевизма как «системы социального помешательства»(!), и с перевернутым на 180 градусов агитпроповским  напором  утверждал:

       «В результате преступных действий большевистской власти погублено более 60 миллионов человек, разрушена Россия. Большевизм, будучи разновидностью фашизма, проявил себя главной антипатриотической силой, вставшей на путь уничтожения собственного народа...   Большевизм и фашизм — две стороны одной и той же медали...Набатно-солженицынское «Жить не по лжи» стало национальной идеей по демонтажу тоталитаризма...   В истории не было большего руссконенавистника, русофоба, чем Ленин. К чему бы он ни прикасался, все превращалось в кладбище...»[9]

      Любопытны  при  этом дальнейшие откровения А.Н.Яковлева, касающиеся его якобы давно обдуманной  стратегии и тактики развенчания Ленина:

       «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды «идей» позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о «гениальности» позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому «плану строительства социализма» через кооперацию, через государственный капитализм и т. д. Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработали (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и «нравственным социализмом» — по революционаризму вообще. Начался новый виток разоблачения «культа личности Сталина». Но не эмоциональным выкриком, как это сделал Хрущев, а с четким подтекстом: преступник не только Сталин, но и сама система преступна.[10]

      

       Следует напомнить, что тезис о том, что «Сталин шагал в указанную ленинскую стопу» являлся ключевым в «Архипелаге», как и вывод о «преступности системы». Все это еще раз  раскрывает  главный источник   вульгарной «новой идеологии» А.Н. Яковлева. Разумеется, она не имела никакого отношения к ценностям социал-демократии, к которым он апеллировал, пытаясь замаскировать  свою резкую «смену вех»: истинная социал-демократия, в том числе западная,  как известно, никогда не отказывалась  от Маркса,  признавая  историческую ограниченнность действия  ряда его  теоретических положений в условиях ХХ века, но не пренебрегая его общей научной методологией. С пониманием относятся социал-демократы и к «русскому марксизму» Ленина, признавая его исторически обусловленным.
       Личным  откровениям  Яковлева о  принадлежности к «сверхузкому» кружку «истинных реформаторов» с антикоммунистическими взглядами вряд ли стоит  доверять, т.к. никакого подобного кружка в недрах идеологического партаппарата ЦК КПСС по определению быть не могло —  возможно, Яковлев имел в виду лишь  Ю.Ф. Карякина и А.С.Ципко, ставших с определенного момента, как и он сам, отрицателями марксизма (между прочим, тоже под влиянием Солженицына). Однако в целом становятся  предельно понятными   по крайней мере две  вещи: 1) «гласность» периода «перестройки», во многом  направлявшаяся  Яковлевым (надо напомнить, что резолюция «О гласности» была принята по его докладу на ХIХ всесоюзной партконференции в июле 1988 г.)*, [Постраничное примечание] * Стоит заметить, что эта резолюция гласила: «Недопустимо использование гласности в ущерб интересам Советского государства, общества». На самом деле во многих случаях шел подрыв интересов государства, а публикация «Архипелага» стала в этом смысле кульминацией.  Напомним, что она была осуществлена еще до принятия  в июне 1990 г. Закона о печати СССР, официально отменившего цензуру.[Постраничное примечание — конец]  имела своей  конечной целью дискредитацию Ленина и идей Октябрьской революции; 2) в качестве главного орудия или рычага этой дискредитации был избран Солженицын с его книгами, прежде всего «Архипелагом ГУЛАГ».

       Напомним, что   положительной роли   расширения свободы слова в  то время никто не отрицал (кроме закостенелых сталинистов), но реальный ход событий  показывал нарастающее влияние той  радикальной парадигмы, которую всеми возможными ему средствами «продавливал»  Яковлев, опиравшийся  на мощную поддержку т.н. «солженицынского лобби» среди творческой интеллигенции, так же рьяно стремившейся сделать «Архипелаг» и его автора  своего рода знаменем (или «маяком») начавшихся перемен.  Стоит заметить, что это «лобби» было достаточно пестрым и разнородным по  составу —  в него  входили   деятели культуры,  как подписывавшие в свое время письма в поддержку исключения Солженицына из Союза писателей и высылки его из СССР, так и протестовавшие против этого, как  внимательно читавшие «Архипелаг», так и читавшие его только «под одеялом» (или вовсе не читавшие). Но все они сходились в том, что «Солженицына надо вернуть на родину», и требовали его политической и литературной реабилитации.[11]

       Комплекс причин, вызвавших эту смену настроений, нельзя рассматривать вне самой впечатляющей и, безусловно, позитивной акции «гласности» — начавшейся  публикации запрещенных ранее произведений русской и советской литературы. Однако, большинство из этих произведений, опубликованных  в период  1987-1989  гг. (за исключением, может быть, повести Вас. Гроссмана «Все течет», напечатанной в июльском номере журнала «Октябрь» за 1989 г.) не имело одноакцентного антиреволюционного (антиленинского) характера и было посвящено  либо сталинской эпохе, либо эпохе гражданской войны и 1920-х годов, при этом позиция каждого писателя имела историческое и эстетическое объяснение, а при  внимательном анализе проявлялась  не  столь явно, выступая лишь одним из голосов  художественной полифонии или диалога.**[Постраничное примечание] **В сущности не столь однозначна и позиция Вас.Гроссмана в повести «Все течет» (а также и в романе «Жизнь и судьба»). Эти произведения принадлежат к жанру философско-экзистенциальных, скорее ставящих острейшие  вопросы бытия человека в ХХ веке, нежели дающих на  них ответы.  [Постраничное примечание — конец]   То же самое наблюдалось и в начавшейся в конце 1980-х годов широкой публикации воспоминаний

бывших заключенных под эгидой  созданного тогда общества «Мемориал»: подавляющее большинство авторов, рассказывавших о пережитом в лагерях, отнюдь не  имело антисоветских настроений и говорило лишь о преступлениях Сталина и его подручных. В ситуации же с «Архипелагом» все было иначе: здесь не могла  быть  не видна вызывающе  враждебная  позиция ко всему  существующему в СССР политическому  строю.  

      Причем, лучше всего это понимали заокеанские манипуляторы информационно- психологической войны против Советского Союза.  Вовсе не случайно  президент США Р. Рейган в время своего  визита в Москву в мае 1988 г. , когда он держал речи в МГУ и в Центральном доме литераторов, сделал свой известный экскурс в литературу: «Вот вы вернули вашему народу «Реквием» Ахматовой, «Доктора Живаго» Пастернака, – надеюсь, теперь придет очередь вернуть все остальное... и вы  опубликуете все книги Солженицына». [12]       

           Вряд ли американский президент, бывший голливудский актер, был  сколько-нибудь глубоко знаком с названными им произведениями русской литературы, включая и книги Солженицына: этот козырь  ему, несомненно, подсказали его спичрайтеры-советологи. Строго говоря, это был тонкий провокационный ход, направленный на то, чтобы, обращаясь

 к «цвету» советской интеллигенции,  открыть пути к легализации в СССР всех антикоммунистических произведений Солженицына, включая «Архипелаг ГУЛАГ» (который

тот же Рейган, с подачи своих советников, совсем недавно включал в число основных факторов, сформировавших его печально  знаменитую формулу Советского Союза как «империи зла»[13]).  Другими словами, речь шла о том, чтобы, используя лозунг «гласности»,  предложить советскому обществу некое подобие  идеологического «троянского коня» –  той самой  разрушительной информационной «бомбы», о которой мечтал Солженицын. Ведь ее действие по ту сторону  занавеса «холодной войны» оказалось все же малодейственным, и  настоящий эффект она могла произвести, лишь будучи внедренной в  начавшее ослабевать и

размываться  массовое сознание граждан (а также и властей) страны - многолетнего и устрашающего стратегического противника. Все это вписывалось в давно разработанную  в США доктрину разрушения СССР «изнутри», благодаря «культурной холодной войне» [14], и вряд ли о чем-либо ином думал, произнося  свои искусительные речи в Москве, добродушный и улыбчивый «дядюшка Рон»... Как показали дальнейшие события, эта доктрина в конце концов  сработала, причем,  значение  коварства «данайцев, дары приносящих» здесь  все же не стоит преувеличивать —  куда большее значение имела  доверчивая наивность «троянцев», помноженная на политические маневры власти : все это соответствует пониманию  процесса разрушения советской системы как прежде всего процесса саморазрушения.

      Но в  то время руководство Советского Союза в целом, несомненно, хорошо понимало смысл  прозрачных забросов-крючков Р. Рейгана, задевавших его политическое самолюбие,  и  не спешило на них реагировать. Характерно, что сменивший в сентябре 1988 г.  А.Н. Яковлева на посту главного идеолога ЦК КПСС В.А. Медведев (Яковлев как член Политбюро отныне официально курировал  внешнюю политику, но его влияние на идеологические процессы сохранялось), начал свою деятельность с внимательного изучения произведений Солженицына.  По его признанию, оно заново перечел все старые книги писателя, начиная с «Ивана  Денисовича», а также более поздние, затребованные им, по его признанию, из КГБ. (Таким образом, выясняется, что единственными  читателями  «крамолы» Солженицына до сих пор являлись лишь сотрудники спецслужб, и  даже высокопоставленные работники  КПСС  были лишены этой возможности: эта деталь, кроме прочего, говорит об общей «дремучести» партийных кадров...).

       В.А.Медведев  отмечал: «В круге первом», «Раковый корпус», равно как и «Красное колесо», за чтение которого я взялся позднее, - при всей необычности языка и писательской манеры - не произвели на меня  сильного впечатления. Что касается «Архипелага ГУЛАГ», то его трудно отнести к произведениям художественной литературы. Это скорее публицистика, круто замешенная на крайне субъективной авторской позиции».               

        Новый руководитель идеологии являлся представителем  научно-академического сообщества, и очевидно, что в его оценках  присутствовала прежде всего рациональность, не говоря уже о принципиальности, которой был лишен Яковлев. Неудивительно, что, столкнувшись вплотную с «вопросом Солженицына», Медведев обращал тогда   внимание прежде всего  на  сложную дифференцированность отношения к автору «Архипелага»  в стране:

       «В традиционалистски настроенных слоях общества и особенно в партийном и государственном аппарате предложения о реабилитации Солженицына вызвали полное неприятие. Сказывались результаты длительной пропагандистской кампании, прочное представление   о Солженицыне  как об идеологическом и политическом противнике, в чем, собственно, была немалая доля истины... Реакция на дело  Солженицына  была неодинаковой в среде русофильско-патриотической и либерально-западнической интеллигенции. «Патриоты», особенно крестьянско-патриархального толка, рьяно выступали за полную реабилитацию опального писателя, рассматривали его как знамя патриотического движения. «Западники» относились к переоценке  Солженицына  довольно сдержанно и выборочно, выпячивая и поддерживая разоблачения писателем сталинских репрессий...*[Постраничное примечание] * * В.А.Медведев основывает свои оценки, с одной стороны, на публикациях  журнала «Наш современник», с другой — журнала «Огонек». В первом случае позицию «патриотов» по отношению к Солженицыну ярче всего выражали  В.Бондаренко и В.Кожинов, во втором — В.Лакшин, Б.Сарнов, В.Воздвиженский и др. —  прим.ред.  [Постраничное примечание — конец]   Никаких запретов на публикацию его произведений, равно и каких-либо других, я, конечно, не  налагал, полностью отдавая себе отчет о том, что в обстановке плюрализма запреты и      административные меры в отношении инакомыслия недопустимы: пусть читатель сам разберется и составит собственное мнение о тех или иных произведениях и их авторах...

В то же время в публичных выступлениях и в рабочих беседах я не скрывал своей точки зрения на идейно-политическую направленность литературного творчества Солженицына , неприятие его антисоветизма и антисоциализма. Тем более что в то время в обществе социалистическое сознание было еще не поколеблено». [15]

      Стоит привести фрагмент одного  из   выступлений В.А. Медведева  перед журналистами (ноябрь 1988 г.). Оно тем более важно, что  раскрывает  результат единственного из известных нам  трезвых  и аналитических прочтений  произведений Солженицына в руководящих партийных органах страны:

      «Раньше не привелось мне, да, откровенно говоря, и потребности в этом не ощущал, прочитать некоторые его произведения - «Ленин в Цюрихе», «Архипелаг ГУЛАГ» и другие. Теперь я сделал это и увидел, откуда истоки многих пассажей на страницах нашей прессы. «Ленин в Цюрихе» - это пасквиль на Ленина, находившегося якобы в сговоре с германским милитаризмом. Оказывается, Октябрьская революция - дело кучки заговорщиков и авантюристов. От Ленина и только от него идут и красный террор, и ГУЛАГ, и концлагеря, хотя это слово в то время имело другое значение, чем сейчас. О злодеяниях царизма, о белом терроре даже не упоминается... Или возьмите отношение  Солженицына  к жертвам

сталинского террора 30-х годов. Он всячески измывается над ними, называет их «благонамеренными», злорадствует: «...вы создали Советскую власть, вы же стали ее жертвами». Ничего, кроме мстительного сарказма... Но это ведь человеческая трагедия, а не  предмет для издевок!..А что стоят рассуждения  Солженицына, касающиеся тех, кто в начале Отечественной войны добровольно сдавался в плен и брал из рук фашистских захватчиков оружие для борьбы против Советской власти. «Великий» мыслитель и патриот морально оправдывает эти действия, обнаруживая тем самым, что для него смертельная опасность для страны, независимости и самого существования народа ничто в сравнении со слепой ненавистью к режиму...»[16]

      Казалось бы, подобные аргументы  нового главного идеолога  партии должны были перекрыть любые попытки печатания «Архипелага» в СССР, либо создать базу для его критического обсуждения  при возможном печатании.  Хотя  такая  возможность в тот период даже не расматривалась, сама  установка на то, что «читатель сам разберется»,  отвечала всем  условиям  гласности и  демократизации, а   нараставшие  требования о необходимости публикации «Архипелага» были вполне закономерны  со стороны общества, уставшего от  цензурных запретов. (Все это можно выразить словами: «Покажите нам, наконец, этот «запретный плод», и мы сами поймем, насколько он сладок или горек, насколько полезен или вреден!»)

       Верой в здоровое критическое сознание общества, способное во всем разобраться самостоятельно,  во многом руководствовался в то время и новый главный редактор журнала «Новый мир» С.П. Залыгин  – первый беспартийный редактор в советских журналах, назначенный на этот пост с ведома ЦК КПСС  и лично  М.С. Горбачева. Это назначение было  демонстративным шагом, направленным на то, чтобы убедить общественное мнение (прежде

всего западное) в том, что в стране утверждаются плюрализм и демократия. В то же время власти были убеждены в полной лояльности Залыгина, которому в 1988 г. было присвоено звание Героя социалистического труда «за большие заслуги перед советской литературой», что было связано в большой мере с его последними романами «Соленая падь», «Комиссия» и

«После бури». Особенно актуален был  последний   роман, посвященный эпохе 1920- х годов,  «новой экономической политике», провозглашенной Лениным. В нем вполне убедительно, на жизненном материале, сохранившемся в памяти писателя, отражалась  не только возможность, но и целесообразность развития социализма при одновременном сосуществовании трех форм собственности (государственной, кооперативной и частной), что отвечало умонастроениям общества 1980-х годов и намечавшимся тенденциям в экономической политике «перестройки». Писатель показал здесь себя не только реалистом, но и, как отмечала критика, «диалектиком», а также своего рода рационалистом-прогностиком, предлагавшим вернуться к здравой, но забытой модели эволюционного развития общества на основе «смешанной» экономики. Роман «После бури» еще раз подтверждал неприятие Залыгиным сталинской насильственной коллективизации, что  было ярко выражено  еще в его повести «На Иртыше», опубликованной в 1964 г. в «Новом мире».  (Этот факт «новомирской» близости  сыграл  важную роль при назначении Залыгина  на руководство журналом, однако, здесь шла речь скорее о символическом акте:  ведь 73-летний писатель никак не мог заменить 50-летнего Твардовского, тем более в его твердости и принципиальности).  

      Стремление  власти сохранить за  «Новым  миром»  роль  флагмана  советской литературной периодики выразилось прежде всего в доверенной журналу первой публикации (в 1988 г.) опального  «Доктора Живаго» Б. Пастернака.    Редакция обладала   моральным  правом  и  на приоритет  в печатании  произведений Солженицына, снимавшихся ранее, в 1960-е годы, из планов и даже из верстки журнала. Однако, это было скорее формальное право, т. к. прежде необходимо было преодолеть непростой нравственный барьер, связанный с отношением к книге Солженицына «Бодался теленок с дубом», где автор откровенно извращал историю своих новомирских публикаций и  в крайне сниженном виде изображал Твардовского. К сожалению, редколлегия и редакция журнала, несколько раз обновленная за прошедшее с 1960-х годов  время, утратила  понимание остроты этой проблемы, и Залыгин в этом смысле не стал исключением. Как  ни печально,  но все  мотивы чести журнала, освященного именем Твардовского (ни в малейшей степени не осмысленные   и не прочувствованные  на тот момент), отступали перед стремлением во что бы то ни стало отвоевать  и укрепить  «право первой ночи» на публикацию произведений Солженицына, на которое  могли претендовать и другие издания.  Хаос в вопросах авторских прав, царивший тогда в головах проводников «гласности» (а также и руководителей соответствующего спектра изданий и разного рода «кооперативов») в условиях неожиданно возникшей перспективы печатания «сверхзапретных» произведений,  вынуждал Залыгина действовать на опережение. По его убеждению,  «Новый мир» имел неспоримый приоритет, и  первым при  намечающейся публикации должен был идти «Раковый корпус», снятый из верстки  журнала в 1966 году, и далее, по хронологии, «В круге первом».

       Однако, эта логика, которой придерживался Залыгин ( пославший на сей счет телеграмму Солженицыну еще в августе 1988 г.), была нарушена довольно неожиданным  ультимативным  волеизъявлением самого автора, жившего в это время в США, в Вермонте, и потребовавшего начать «возвращение» его произведений в СССР ни с чего иного, как  с «Архипелага ГУЛАГ». При этом  Солженицын подтвердил  свое общее  намерение  печататься в «Новом мире», подкрепив  этот шаг   выдвижением на роль своего литературно-юридического распорядителя  по авторским правам В.М. Борисова ( который с 1989 г. станет  сотрудником журнала, а затем займет  должность заместителя главного редактора).

         При выдвижении своего ультиматума  о первоочередном печатании «Архипелага»  Солженицын, если и рисковал, то очень немного. Отныне  его юридические права в СССР были защищены, и он мог рассчитывать на то, что в условиях господствующей государственно-общественной собственности («Новый мир», как и издательство «Советский писатель»,  принадлежали Союзу писателей СССР,   имевшему статус  общественной организации, но платившему  почти 90 процентов  налогов от изданий в госбюджет ), он получит  уникальную возможность  не просто печататься, а извлекать из этого немалую прибыль. Особую пикантность представляла обнаженная до предела политическая суть ситуации: Солженицын получал возможность не просто критиковать,  а «взрывать» изнутри Советское государство  фактически за счет этого государства!..)

      Все это лишний раз говорит о том, что  ультиматум  являлся не «капризом» автора,  а  его трезвым прагматическим расчетом. Он опирался  прежде всего на  международные перемены, все нюансы которых всегда необычайно чутко улавливал Солженицын. Его  идея шла  в одном фарватере с   хорошо известными  ему   московскими речами  Р. Рейгана и, безусловно, была ими во многом вдохновлена. Строго говоря,  ультиматум  Солженицына  об «Архипелаге» являл собой элементарный шантаж, где во главу угла ставилась не литература, а конъюнктура и  огромные политические амбиции писателя. Ведь в  чисто литературном отношении   его остальные произведения во многом проигрывали  произведениям других писателей,  начавшим «возвращаться» в 1986-1988 гг.: было очевидно, что тот же «Раковый корпус» не выдержит художественной конкуренции, скажем,  с «Детьми Арбата» А.Рыбакова, не говоря уже о произведениях В. Шаламова и Ю. Домбровского. Поэтому акцент делался на  наиболее политически остром произведении,  которым Солженицын мог подтвердить свою репутацию «бескомпромиссного борца с режимом».  Об этих намерениях  он откровенно писал   в книге «Угодило зернышко промеж двух жерновов»:  «Если мне возвращаться в советское печатание – то полосой каленого железа, «Архипелагом»... «Архипелаг» пронижет Перестройку разящим светом: хотят действительных перемен – или только подмалевку».[17] 

       Тогда же в  Москву на имя Залыгина было направлено письмо Солженицына, где  был применен другой, уже знакомый  ряд риторических приемов: «Невозможно притвориться, что «Архипелага» не было, и переступить через него. Этого не позволяет долг перед погибшими. Соотечественники выстрадали право прочесть эту книгу. Сегодня это было бы вкладом в начавшиеся сдвиги. Если этого все еще нельзя, то где проходят границы гласности?..» При этом писатель ставил условие: «Реальный (а не показной) массовый тираж «Архипелага», чтобы книгу можно было бы купить в любом областном городе СССР». [18]  

Подобный диктат показывал, что Солженицын  не только прекрасно  чувствовал смену политической обстановки в  стране и слабость власти, но и ясно понимал, что с Залыгиным иметь дело гораздо проще, нежели с Твардовским...

   Хотя С.П.Залыгину ныне приписывается историческая  инициатива публикации произведений Солженицына на родине (она закреплена даже в Википедии),  в действительности, по крайней мере, с публикацией «Архипелага», она отнюдь  не может быть сведена  исключительно к воле нового редактора «Нового мира».

      Следует учитывать, что С.П. Залыгин  никогда не отличался ни склонностью к политике, ни знанием ее (он испытывал скорее склонность к натурфилософии, поскольку больше занимался экологическими проблемами).  Его жизненное поведение всегда было подчинено  простым и в то же время наивно-абстрактным интеллигентским правилам «порядочности» и «доверия людям». В результате он в равной мере доверял и Горбачеву, и Солженицыну, мало вникая в  хитросплетения политических шагов каждого. Его действия   в истории с публикацией «Архипелага» обуславливались целым рядом факторов. Это и нараставшая радикализация  перемен в общественных настроениях (которые выразил 1-й съезд народных депутатов СССР, проходивший в мае-июне 1989 г.), и  огромный напор  со стороны коллег-писателей, требовавших печатания «Архипелага», и осознание  своей особой общественной роли как «сглаживателя противоречий» между властью и интеллигенцией. Но наиболее важным, пожалуй, являлся   сложный комплек личных мотивов Залыгина, связанных с Солженицыным: начиная с чувства вины перед ним (поскольку  в свое время  Залыгин подписал письмо группы писателей с осуждением деятельности Солженицына и Сахарова*[Постраничное примечание] * Письмо было опубликованно в «Правде» 31 августа 1973 г. [Постраничное примечание — конец]  )  и  продолжая благодарностью за то, что Солженицын ему  это  «простил», поскольку нигде не педалировал   «старого греха». Это обусловило особый пиетет Залыгина к «вермонтскому отшельнику» и стремление  во что бы то ни стало искупить свою вину конкретным смелым поступком — в знак  доказательства своей «порядочности».

      Не менее  важным фактором являлось и его личное восприятие «Архипелага ГУЛАГ», претерпевшее за сравнительно короткий срок резкие перемены. Как показывают все данные, имеющиеся на этот счет, главный  редактор «перестроечного» «Нового мира» прошел здесь  свою эволюцию, во многом напоминающую эволюцию А.Н. Яковлева.

     Любопытен  прежде всего  диалог Залыгина (в его воспоминаниях) с зам.председателя  Главлита СССР В.А. Солодиным, с которым он часто общался по цензурным проблемам. Диалог, судя по всему относится к весне 1989 г., когда  решался вопрос о реакции на ультиматум Солженицына:

      «...Беседовал с Солодиным. Он спрашивал:

        – Вы сами-то  «Архипелаг» читали?

        – Нынче читал. И раньше читал. Одну ночь.

       –  В самиздате надо было читать. Вот тогда-то вы поняли бы, что это такое. Для партии и

для советской власти. А сейчас уже не понимаете.

       – Ну, а какая может быть гласность без «Архипелага»? Неужели вы верите, что минуете «Архипелаг»?

        – Нет, не минуем...

       Итак, в Главлите была трещина...»[19]

    Само по себе прощупывание  «трещин», т.е. колебаний и уступок  «в верхах» (включая и  колебания М.С. Горбачева — об этом ниже)  свидетельствует о большой дипломатичности Залыгина. Однако, для нас более всего важно его признание, что он  в свое время, в 1970-е годы, относился к типу читателей-«пододеяльников», прочитавших «Архипелаг» залпом за одну ночь. В тот период, очевидно, он отнесся к книге очень сдержанно и скорее отрицательно, поскольку горячо верил  в органические начала социализма (о чем говорит и его роман «После бури»). Но резко сменившиеся   политические и исторические реалии (новая «буря» или, точнее, «смута») заставили его по-иному взглянуть на «Архипелаг» и  изменить отношение к книге, судьба которой  вольно или невольно оказалась у него в руках. (Вопрос о реалиях, старых и новых,  о «смуте» или наступившей «разрухе в головах»,  красноречиво  отражен  в ответах  умудренного циника-цензора Солодина:  «Раньше понимали, а сейчас уже не понимаете» [20]).   

      Итак, на склоне своей жизни, в 75-летнем возрасте, в горячечной обстановке «перестройки», Залыгин заново перечитывает «Архипелаг». Каков же итог этого «нового  прочтения»? Увы и увы, писатель-рационалист, внезапно впал в некое мистическое «прозрение»: он  совершенно сломлен, «перепахан» этой книгой  — он ее полностью  принимает и одобряет, возводя автора в ранг «пророка». Еще недавно слывший «диалектиком» в осмыслении советской истории, писатель стал воспринимать ее в сугубо примитивном негативном ключе.   Хотя  сам Залыгин  не оставил  сколь-либо  развернутых свидетельств и суждений  о моменте своего мировоззренческого перелома и так и не написал обещанного В.А.Медведеву послесловия к публикации «Архипелага» в «Новом мире» (об этом чуть ниже), все его шаги показывают, что, начиная с 1989 г., он из «беспартийного» превратился в убежденного сторонника конкретной «партии» -  стал безусловным и последовательным апологетом Солженицына,   не только его антикоммунистических, но и антисоциалистических идей.  Об этом ярче всего говорит написанная им программная статья для №1«Нового мира» на 1990-й год под названием «Год Солженицына», давшая старт шумной кампании в литературной прессе, а также  последующие публицистические статьи писателя, где он то и дело ссылался и на «Архипелаг», и на всю «антлениниану» Солженицына. Стоит привести  лишь  цитаты из  его статьи «Моя демократия», опубликованной в «Новом мире» в 1996 г. и  проникнутой плоским  морализмом и наивными упрощениями: здесь он заявлял о Солженицыне как о  «человеке, который сыграл в нашем демократическом сознании (!) роль не меньшую, чем Толстой» (!) и, сравнивая Россию с Германией, резюмировал: «Дело обстоит просто и ясно: в ФРГ отреклись от своего прошлого - там фашистов судили и, несмотря на их возраст, до сих пор отлавливают, а у нас и сегодня на демонстрациях носят портреты Сталина, на совести которого, как считают исследователи, гибель 30 миллионов ни в чем не повинных людей (за Лениным числится 13 миллионов - так он и правил в шесть раз меньший срок, чем Сталин)».[21] Все это — явные перепевы Солженицына. Комментировать последний перл статистической фантазии Залыгина, видимо, нет нужды: и так ясно, сколь далеко ушел  писатель от своей былой защиты Ленина и «нэпа». (Самый печальный факт духовной катастрофы, постигшей писателя на склоне лет, состоит в том, что он отказался в новое время переиздавать  все свои романы, написанные за советский период. Весьма показательно  и то, что он, как и А.Н.Яковлев,и А.И.Солженицын, в 1990-е годы был избран  академиком РАН...).

      Перипетии борьбы Залыгина за публикацию «Архипелага» в целом достаточно известны: они  воплощались  сначала в его упорных  «походах» на Старую площадь, в  ЦК КПСС ( причем, попеременно в  кабинеты М.С. Горбачева и В.А. Медведева), а потом вылились в ультиматум «хлопнуть дверью» - уйти в отставку с поста главного редактора, если не будет напечатан  «Архипелаг». 

     Вспоминает В.А. Медведев:

    «В конце апреля 1988 г. по просьбе Залыгина состоялась наша новая встреча. Сергей Павлович вернулся к вопросу о публикации произведений  Солженицына , в частности «Архипелага ГУЛАГ», ссылаясь на сильнейшее давление на него со стороны широкой общественности как в стране, так и за рубежом.

       «Сергей Павлович, - сказал я, - в принципе у нас нет и не будет разночтений, если начать с публикации произведений, написанных для нашей печати. Насколько я знаю, в свое время была уже достигнута договоренность о публикации в "Новом мире" "Ракового корпуса" и "В круге первом". Журнал поступил бы логично, осуществив в первую очередь публикацию этих произведений. Мы, собственно, уже двинулись по этому пути, переведя опубликованные произведения  Солженицына  из спецхрана на свободный доступ. Ведь это вопрос не столько литературный, сколько политический, и надо учитывать настроения в обществе в целом, а не только в одной его части».

       «Но такова воля автора, - ответил Залыгин. - Он согласен на возобновление своих публикаций в Союзе, если они будут начаты с "Архипелага".

        «Ну а почему Вы должны подчиниться его условиям? Надо постараться убедить автора в иной последовательности, в иной логике решения этого вопроса».

        Собеседник вроде бы и понимал это, но вместе с тем сетовал на то, что убедить Солженицына  очень трудно, и я понял, что он уже связан договоренностями. Вообще, Залыгин мог бы и не обсуждая этого вопроса в ЦК,  публиковать то, что хочет, и никто не смог бы воспрепятствовать этому. Но порядочность писателя, наши предыдущие обсуждения, понимание политической значимости этого шага, видимо, не позволяли ему так поступить.

       В начале лета вопрос достиг критической точки. Складывалась ситуация, когда все основные писательские силы, принадлежавшие к самым различным, в том числе противоположным направлениям, и люди, стоящие вне группировок, заняли позицию требовательной поддержки не только реабилитации  Солженицына , но и публикации всех его произведений. 26 июня я доложил об этом Горбачеву, который, впрочем, и сам располагал необходимой информацией, высказался за безотлагательное решение юридическо-правовой стороны дела, отмену решений, касающихся выдворения  Солженицына  и лишения его гражданства. Нельзя также дальше настаивать на нецелесообразности публикации тех или иных произведений  Солженицына . Во всех этих вопросах надо поставить точку, иначе мы окажемся не то что в хвосте мчащегося вперед поезда, а вообще вне его. Горбачев согласился со мной, но просил еще раз переговорить с Залыгиным.

       Как и следовало ожидать, позиция Сергея Павловича оказалась еще более жесткой, его решения и действия были фактически уже предопределены, и повернуть вспять уже готовящуюся публикацию «ГУЛАГа» было невозможно. Но он обещал написать свое развернутое послесловие, в котором была бы отмечена субъективность и по меньшей мере спорность идейно-политических взглядов  Солженицына  по ряду вопросов истории нашей страны».[22]

       Стоит задержать внимание на последнем  факте — об обещанном  «развернутом  послесловии» (или предисловии)  Залыгина к публикации «Архипелага» в «Новом мире».  В  итоге уважаемый писатель, увы,  не сдержал своего  обещания! Здесь сказалась не только его «слабина» в сравнении  с характером  А.Т. Твардовского, который всегда, даже в невыгодных для него ситуациях, писал обстоятельные редакционные статьи и  предисловия к любым «неудобным» для себя и для властей произведениям, публикуемым в журнале, но  и общая «слабина»  Залыгина как  человека и писателя с  очевидно размытыми  на тот момент  ориентирами.  Ведь  его короткое (всего 25  строк) предисловие с осторожной оговоркой «пусть далеко не все, высказанное автором в его «Архипелаге», мы разделяем» —  не могло задать того  уровня  критицизма, какого требовало фундаментально- антисоветское произведение, впервые публикуемое в СССР. По-видимому, Залыгин и редакция изначально решили не прибегать и к какому-либо  комментрированию явно сомнительных фактов и цифр «Архипелага». ( Так, в полном виде была опубликована и  глава «Персты Авроры» с печально знаменитой цифрой  «66,7 миллионов»  потерь от репрессий за годы Советской власти— эта цифра   с тех  пор «загуляла» по всей стране и стала расхожим уличным представлением, а  редакция даже не сделала к  ней  никаких оговорок!). Так же   не предусматривалась и та практика, которую постоянно применял Твардовский,  предоставляя возможность высказаться  по спорным проблемам в журнале авторитетным ученым-историкам:  их мнением «новый» «Новый мир»  при Залыгине откровенно пренебрегал на протяжении всей «перестройки», предоставляя право судить об истории  не профессионалам, а «прозревшим» вдруг литературоведам, искусствоведам, критикам и публицистам.   В итоге  приходится констатировать, что  С.П. Залыгин  занял  крайне компромиссную позицию и ушел от  оценок важнейшей публикации своего журнала— страшась, вероятно, прежде всего  не столько общественного мнения, сколько мнения автора, жившего в Вермонте, перед которым  он с некоторого времени  стал впадать едва ли не в священный трепет. (Этот трепет особенно ощутим в его упомянутой статье «Год Солженицына», цитировать хвалебно-подобострастные реверансы из которой сегодня просто неловко, как и приводить подобные же реверансы из статьи А.Латыниной «Солженицын и мы», помещенной в том же номере «Нового мира» [23] ).     

      Но мы забежали вперед. Решение о печатании «Архипелага» «продавливалось» не только Яковлевым и  Залыгиным, но и  широким   кругом других  влиятельных лиц, заинтересованных в этом. Конечное решение должно было принять  Политбюро ЦК КПСС, где, как можно судить по приведенным выше  фактам, роль основного «лоббиста» играл А.Н. Яковлев. Известно, что все остальные члены Политбюро были категорически  против, а М.С.Горбачев  занимал   выжидательную позицию.  (Многознаменательно  во всех отношениях свидетельство помощника Горбачева А.С. Черняева: «Он держит рядом лишь Яковлева и иногда Медведева...Почему он варится в яковлевском соку...»[24]).

      К сожалению, никаких сведений о том, читал ли  сам Генеральный секретарь ЦК КПСС «Архипелаг ГУЛАГ» до своего заступления на  высший  пост в партии, работая еще в Ставрополе, —  нет. Также нет сведений о том, читал ли он   достаточно  внимательно эту книгу и в период своего нахождения на вершине власти.  Первые лица государства в силу своей сверхзанятости обычно не читают длинных сочинений, тем более трехтомных —  об их содержании им, как правило, докладывают их референты. Но в целом за творчеством Солженицына  Горбачев внимательно следил. Из дневника  его помощника  А.С. Черняева известно, что его патрон  в январе 1989 г. прочел роман Солженицына «Ленин в Цюрихе»  и выразил свое впечатление от него словами: «Сильнейшая штука. Злобная, но талантливая... Но Ленин в ней — разрушитель»[25]. Сам Черняев, судя по его дневнику,  «Архипелаг» в свое время прочел вполне критично.  Любопытна его запись сделанная в октябре 1989 г.: «...Перечитываю «Гулаг» в «Новом мире» № 9 – о 1917-21 гг… тенденциозно о терроре и т.д. Не исторично. Но… М.С. еще год назад на ПБ заявлял, что не допустит публикации. А теперь «Гулаг» пошел и по правым и по левым журналам. В следующем году уже собрания сочинений будут выходить...»[26]

      Можно предполагать, что и сам М.С. Горбачев тоже считал  концепцию «Архипелага» «не историчной», однако, это не помешало ему в конце концов включиться в борьбу за публикацию книги и употребить свое влияние на  членов Политбюро. Как вспоминал Залыгин, Горбачев тогда  с бахвальством, «со смехом»(!) изъяснялся  ему: «  – Я тут своим давно объяснял: надо Солженицына печатать, надо без изъятия. «Архипелаг» – значит «Архипелаг»!.. Какой тут у меня разговорчик на ПэБэ был! Кое-как объяснил своим. Дошло!». [27]

     В.А.Медведев  излагает эту историю суховато, но несколько иначе:

     «29 июня на заседании Политбюро я кратко изложил суть дела, рассказал о своих дискуссиях с Залыгиным и другими деятелями культуры, о практически единодушных настроениях в писательской среде, которая в этом вопросе забыла даже о своих групповых распрях. Сколько-нибудь развернутого обсуждения не было, хотя по отдельным репликам и выражению лиц было видно, насколько мрачная реакция у многих моих коллег по Политбюро. Никакого постановления не принималось, просто устная информация была принята к сведению. Имелось в виду, что писатели сами примут соответствующие решения.

     А на следующий день состоялось заседание секретариата Союза писателей, обсудившее так называемую проблему Солженицына . В нем приняли участие Алесь Адамович, Андрей Вознесенский, Сергей Залыгин, Владимир Крупин, Сергей Михалков, Янис Петерс, Виктор Розов и другие. Были оглашены телеграммы Григория Бакланова, Даниила Гранина, Александра Иванова. В результате двухчасового обсуждения секретариат единодушно принял решение о поддержке инициативы издательств "Советский писатель" и "Современник", журнала "Новый мир" начать публикацию литературных произведений Солженицына , ранее не издававшихся в СССР, включая "Архипелаг ГУЛАГ", было отменено решение Союза писателей СССР 1974 года об исключении  Солженицына  из Союза писателей СССР как ошибочное. Секретариат обратился в Верховный Совет СССР с просьбой вернуть  Солженицыну  гражданство СССР. Все пункты решения были приняты единогласно».[28]      

      Таким образом, официального постановления о публикации «Архипелага» на Политбюро не принималось, и  роль М.С. Горбачева (не с подсказки ли  А.Н.Яковлева?) заключалась, очевидно, лишь в  тактической уловке — передоверить решение вопроса о Солженицыне Союзу писателей СССР по принципу: «Писатели заварили кашу – пусть сами и расхлебывают!»  Этот шаг ярко свидетельствовал и о слабости власти, и о ее «литературозависимости», и о  ее неспособности к принятию принципиальных и конструктивных решений ( одно из которых могло бы  состоять, скажем, в организации широкой  общественной и научной дисскуссии об «Архипелаге»). 

       Однако, никакой дискуссии не возникло даже  на заседании секретариата Союза писателей, давшем окончательное «добро» С.П. Залыгину. Причем, на этом заседании, по апокрифическим источникам,   из  уст первого секретаря Союза писателей В.В. Карпова прозвучала  сакраментальная  фраза: «Почему, собственно, нам не подходит «Архипелаг ГУЛАГ»? Там все честно, документально. Мы поддерживаем эту инициативу». [29] 

      Звучала  ли в действительности такая фраза, неизвестно, однако, сама по себе поддержка писательским союзом ( по «рекомендации» власти) публикации «Архипелага» символизировала очень многое.  Большинство писателей воспринимали ее как «революцию». Однако, это была в сущности идейная капитуляция основного ядра литературных сил СССР (составлявших еще недавно своего рода духовную опору советского строя,  увенчанных за это самыми высокими правительственными наградами и премиям  и являвшихся в своем большинстве членами компартии) перед приобретшей магическую — в буквальном смысле — силу книгой, которая  столь же недавно  многими из них называлась не иначе, как «клеветнической». Сюрреалистичность  этой истории подчеркивалась тем, что она  явно перекликалась со столь же громким событием тридцатилетней давности— обсуждением  на секретариате СП романа Б.Пастернака «Доктор Живаго». Разница состояла лишь в том, что теперь, в условиях демократии, писателей  формально никто не принуждал — они  поступали, казалось бы, исключительно по внутреннему убеждению, нравственному чувству. Однако, почему же снова такое единодушие — лишь с переменой  глагола  «осуждаю» на  «одобряю»? (Еще более трагикомично, что среди  участников заседания руководителей писательского союза  были и те, кто «Архипелага»  наверняка не читал: знаменитое «не читал, но одобряю» в  данной  ситуации—это уже некая высшая степень гротеска* [Постраничное примечание] * Участником обоих «исторических» заседаний секретариата Союза писателей СССР, 1958  и 1989 гг.,  являлся  «гений конформизма» С.В. Михалков, в свое время, в 1974 г., с энтузиазмом приветствовавший изгнание Солженицына из СССР со словами: «Он нам надоел» (таков был заголовок его интервью журналу «Шпигель»). — прим.ред.  [Постраничное примечание — конец]  ...)

      Такое «коллективное» решение  органов партийной власти и органов литературы (подчеркивавшее  давнюю взаимозависимость  и взаимопонимание этих социальных институтов) привело  к началу своего рода «триумфального шествия» прежде запретной книги по всей стране. Напомним, что тираж «Нового мира» составлял тогда  около 1,6 миллиона экземпляров, затем, в 1990 г., последовала отдельная книга  тиражом 100 тысяч экземпляров в издательстве «Советский писатель», а в начале 1991 г.  «Архипелаг» вышел тиражом 800 тысяч экземпляров в составе т. н. малого собрания сочинений Солженицына; о тиражах в союзных республиках и областях уже не говорим). Анализ  идеологических и моральных последствий этой широкомасштабной  акции,   ее влияния на последующие события —  «августовскую революцию» 1991 г. и распад СССР в декабре того же года, не входит в нашу задачу, и мы остановимся лишь на некоторых моментах восприятия книги  в новых условиях —  при ее легитимизации и свободном доступе к ней.

      Очевидно, что дав обоюдно согласованную  санкцию на то, чтобы «Архипелаг» оказался на столе у  массового читателя или в «шаговой доступности» от него,  «архитекторы»      

перестройки (в лице А.Н.Яковлева и М.С.Горбачева) и ее «прорабы» (в лице многочисленных писателей и публицистов),  не могли не осознавать, что книга нуждается в особого рода продвижении и растолковывании —  проще говоря, в пропаганде.  Однако, в условиях провозглашенного плюрализма сделать это было непросто. Например, основной партийный орган газета «Правда» не имела энтузиазма пропагандировать книгу, и перепечатала  у себя лишь три  старые критические статьи Р. Медведева 1970-х годов.*[Постраничное примечание] * Одна из статей Р.А. Медведева републикована в нашем сборнике — прим. ред . [Постраничное примечание — конец]   Гораздо смелее оказался  популярный еженедельник  «Аргументы и факты», опубликовавший  в ноябре 1989 г. практически единственный в своем роде (за весь период перестройки) «контрпропагандистский» материал — интервью с историком и демографом В.Н.Земсковым, впервые подвергнувшим сомнению историческую достоверность «Архипелага».**[Постраничное примечание] ** Эта статья В.Н.Земскова также вошла в наш сборник,  см. с. - прим. ред.  [Постраничное примечание — конец]  Попытку показать свою объективность сделала «Литературная газета», напечатавшая в начале 1990 г. материалы круглого стола под названием «История. Революция. Литература», где  апологету Солженицына А.Ципко противостояли историки В.Сироткин и А. Совокин. Однако, их аргументы, направленные против концепции «Архипелага», заявлявшие о  разрыве с «элементарными принципами историзма», вряд ли могли  быть достаточно действенными, поскольку соседствовали с такими ритуально-придыхательными  фразами: «Безмерная чаша испытаний и страданий, выпавшая на долю А. Солженицына и тысяч других безвинно осужденных и сосланных в сталинские лагеря, нашла в писателе своего летописца».   (А.Совокин).[30] Примечательно, что  в дальнейшем «Литературная газета» отказалась  от дискуссий об  «Архипелаге» и  вела разговор о писателе лишь в рамках рубрики «Год Солженицына», введенной в знак солидарности с С.П.Залыгиным, при этом преобладали, как правило, славословия в адрес писателя. Наиболее резко взгляды Солженицына критиковались в статьях В. Воздвиженского в «Огоньке» (где была заявлена концептуально важная мысль  о взглядах писателя как «ретроутопиии») и И.Дедкова в «Свободной мысли», однако, «Архипелаг» авторы затрагивали лишь косвенно. [31]  Единственным из СМИ, последовательно занимавшим  критическо-ироническую позицию по отношению к Солженицыну, являлась «Независимая газета» в период редакторства В.Третьякова, но  это было позднее, ближе к середине  1990-х годов.  В  подавляющем  же большинстве изданий  периода перестройки  (включая и  провинциальные) «Архипелаг ГУЛАГ» преподносился как «великая», «гениальная», «пророческая» и т. д. книга, причем, в этих эпитетах особенно усердствовали представители литературы. Из этого можно сделать вывод, что официальные власти и  «властители дум» - писатели, выступившие инициаторами публикации  «Архипелага»,  заключили  в тот период своеобразную конвенцию о  всемерной поддержке  книги  и ограждении ее от критики, что  якобы служило целям «демократии»,  «критического переосмысления пройденного пути», «очищения» и «покаяния».  На  самом же деле происходила своего рода  институализация «черной» пропаганды и исторического невежества —  все, что написал Солженицын, должно было приниматься обществом за чистую монету...

       На этом фоне  публикация в «Новом мире» (1991,№9 — заметим, номер вышел сразу после «августовской революции»)  большой подборки читательских откликов под названием «Архипелаг ГУЛАГ» читают на родине» выступала  тоже как некая дежурная пропагандистская  акция, ибо  все отклики — положительные и отрицательные — были  здесь тщательно сбалансированы. В отрицательных подчеркивалось возрастное и социальное положение авторов («ветеран труда», «грузчик» и пр.), а в положительных —  принадлежность к репрессированным, либо к научным сферам. Тенденциозность новомирского  отбора ярко оттеняет тот факт, что в подборку не вошли наиболее критичные  

письма  Р. Красновского и А.Жукова, опубликованные ранее в «Независимой газете»  и  опровергавшие  историю Кенгирского восстания, как она была изложена Солженицы Единственный отклик  с реальной критикой «Архипелага», принадежавший Г. Климовичу, в итоге  все-таки вошел в новомирскую подборку, однако, главная идея автора («в книге допущены многочисленные неточности» ,  «в  дополнение к «Архипелагу» должны быть изданы воспоминания бывших лагерников»)  так и повисла в воздухе. И это  несмотря на заверение редакции, что такой том  воспоминаний «уже подготавливается нами к печати». [33] Причины отказа от этой идеи вполне понятны: какие еще могут быть комментарии и дополнения к тексту, признанному «священным»?...

                                                   *   *   *

       К сожалению, этой тенденции стала придерживаться и историческая наука. На рубеже 1980-1990-х годов лишь  немногие советские историки позволяли себе  выступать против провозглашенного властями принципа «деидеологизации науки»,  который   фактически открывал дорогу  всякого рода  конъюнктурщине, вульгаризации и фальсификации   исторического  прошлого, т. е. всему тому, что исходило от  Солженицына.  

        Как известно, еще  осенью 1988 года была собрана группа историков, которая должна была написать новую историю КПСС. В неё вошли известные учёные П.В. Волобуев, Ю.А. Поляков, В.П. Данилов, В.И. Старцев, Г.З. Иоффе, В.Т. Логинов, С.В. Тютюкин, Е.Г. Плимак — без сомнения, эта группа включала в себя лучшие кадры тогдашней советской исторической науки. Помимо прочего, А.Н. Яковлев, лично курировавший работу группы, обещал этим историкам доступ в закрытые ранее архивы, однако, обещания не сдержал. [34]

Работа группы затягивалась, от работы с ней был отстранён Институт марксизма-ленинизма, одновременно А.Н. Яковлев заблокировал издание в ИМЛ популярной книги по истории партии. Затем последовала попытка вовсе разогнать ИМЛ, а Идеологический отдел ЦК не просто отдал инициативу в руки «демократической прессы», но и фактически мешал (блокируя доступ в архивы) полноценным научным исследованиям и дискуссиям.

      На очередной встрече историков-участников группы с А.Н. Яковлевым они получили определённое указание: «Нам не надо ставить перед собой задачу способствовать стабилизации ситуации», хотя именно в это время, по словам Г.З. Иоффе, «трудно уходили мы от одной исторической лжи, а уже накатывала другая.  Демократическая пропаганда действовала расчетливо. <…> Из почти вековой истории большевизма вырывался сталинский период с его репрессиями и террором и накладывался на всё предыдущее и последующее. Целенаправленный поиск всего отрицательного шёл с нарастающей силой». [35]

        Вместо новой истории  РСДРП- РКП(б) - КПСС (во всей ее суровой  правде) обществу предлагалась консервативная концепция Октябрьской революции, взятая напрокат у Солженицына и идеологов «белого движения»,  сдобренная при этом  повсеместным изданием бульварной эмигрантской антибольшевистской литературы. В итоге под прикрытием лозунга «деидеологизации науки» шло массированное утверждение  новой идеологии, представлявшей некий симбиоз реставрированных буржуазных и православных идей, а главной целью этих усилий являлось стремление представить  весь советский период   как «черную дыру» в истории России.

       Горький вывод в связи с этим сделал В.Т. Логинов:««Сперва справедливо и резко были осуждены преступления Сталина и созданной им системы. Но вскоре оказалась карикатурной и облитой грязью сама народная история, приходящаяся на время сталинщины. Многие публицисты и историки, похоже, вернулись к главной методе средневековой историографии — писать и понимать историю народов как историю правителей. И коль правитель плох, то плохи и эпоха, и народ, который жил в стране в то время».[36] 

      Многие авторитетные  историки заявляли о недопустимости того, чтобы  отечественная наука плясала под дудку  Солженицына и  западной советологии, получившей  неожиданную легализацию в еще сохранявшемся Советском Союзе. Как вспоминал Г. З. Иоффе, в апреле 1991 года «в новом роскошном «Президент-отеле» на Якиманке состоялся международный симпозиум о Ленине и ленинизме.  Выделялся американский историк Р. Пайпс, который при Рейгане состоял его спецсоветником по русским делам. Раньше его числили по разряду самых злостных «фальсификаторов истории». Теперь постаревший, но не изменивший своих взглядов Пайпс, казалось, чувствовал себя победителем. <…> «Пайпсизм» становился чуть ли не образцом исторической правды в интерпретации российских событий конца XIX — начала XX века. Вчерашние «фальсификаторы» на глазах превращались в носителей исторической истины». [37]

   Следует заметить, что хотя Р. Пайпс имел ряд серьезных разногласий с Солженицыным по вопросам истории России и СССР, они сходились в главном —  в непримиримом доктринальном антикоммунизме. Эта связка западной советологии и отрицания советского строя Солженицыным, его «Архипелагом ГУЛАГ»,  стала  в сущности базисом для утверждения  представлений о советском государстве как исключительно «тоталитарном», возникшем в результате действия «злых сил» («большевизма»), не способном к эволюции и нуждающемся лишь в кардинальной ломке. Подобные представления широко распростанялись «демократической» прессой и приводили к постепенной атрофии (как у властей, так и у определенной части общества) понятий государственной чести и чувства исторической объективности — в стране началась, по точному выражению М.Я. Гефтера, «эпидемия исторической невменяемости».[38]  Эта «эпидемия» фактически шла параллельно с  «солженизацией всей страны»* [Постраничное примечание] *  О «солженизации» см. предисловие к сборнику. [Постраничное примечание — конец]  и ею обуславлилась. 

        Пожалуй, ярче всего это проявилось в резком возвеличении (под непосредственным воздействием произведений Солженицына) фигуры П.А. Столыпина  как исторической альтернативы В.И. Ленину, что символизировало в политическом плане не только отказ от  социалистических ценностей, но и наметившуюся тенденцию к полной реабилитации русского великодержавного национализма и института частной собственности. Причем, в последнем аспекте особый упор делался на сельском хозяйстве — на абсолютно необъективном  и внеисторичном сравнении эффективности американского фермерства и советского коллективного хозяйства. В этот период, с подачи известного талантливого публициста Ю.Черниченко, стала распространяться его хлесткая фраза  о  советских колхозах (сельхозартелях) как якобы об «агроГУЛАГе» (видно, что автор этой фразы сделался страстным апологетом Солженицына). Эта метафора  Ю. Черниченко, как ни странно, нашла вполне прагматичных  сторонников в партаппарате ЦК  КПСС,  строившем планы по реформированию сельского хозяйства путем  внедрения частной собственности на землю и ликвидации колхозов. На этот счет есть одно яркое свидетельство. Выдающийся  историк-крестьяниновед В.П. Данилов, который был включён в состав комиссии ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы, формальным руководителем которой считался М.С. Горбачев (фактическим был Е.С. Строев) рассказывал, как проходила встреча Горбачева с комиссией в августе 1990 г.:       

      «Всё началось с того, что собравшихся перед залом заседаний членов комиссии стал обходить заведующий сельхозотделом ЦК КПСС И.И. Скиба и с каждым в отдельности о чем-то обменялся двумя-тремя фразами. Дойдя до меня, он с доверительным видом сообщил, что мне дадут слово для выступления, если я готов выступить за введение частной собственности на землю и включение её в товарный оборот. Услышав в ответ, что я против того и другого, Скиба сразу потерял ко мне интерес, отошёл и тем же доверительным тоном повёл разговор с кем-то другим... На заседании выступавшие доказывали необходимость введения частной собственности на землю и всячески проявляли своё единодушие с генсеком, выразившим во вступительном слове сожаление, что нет у него такого орудия земельных реформ, каким располагал Столыпин, — землеустроительных комиссий. Их поддержал присутствовавший на встрече экономист Н.П. Шмелёв, горячо требовавший «перехода от слов к делу». При этом он позволял себе в нетерпении стучать кулаком по столу. (Как говорили потом знающие участники встречи: «Не иначе как по поручению генсека».) Лишь иронические, а часто и резковатые реплики В.А. Стародубцева противостояли организованному давлению на генсека, который соглашался с каждым (впрочем, не исключая и Стародубцева)». [39]

    Ни о каком научном анализе эволюции форм собственности на землю в России и ее объективном социокультурном характере  речь при этом не шла,  разве что только формально. И так обстояло дело всегда, когда дело касалось    аграрного вопроса и личности Столыпина. В целом миф (или «золотой сон») о Столыпине как о потенциальном «спасителе» России оказался на рубеже 1980-1990-х годов необычайно близок массовому сознанию, вовлеченному в процесс манихейского переосмысления прошлого. Но внедрение этого мифа шло, как мы видели,  с прямой санкции властей, и любого рода попытки историков объективно раскрыть роль убитого в 1911 г. премьер-министра царского правительства, к которому в то время охладел и Николай II, в тот период категорически отвергались. Можно привести пример с  монографией  А.Я. Авреха «Столыпин и судьбы реформ в России», которой выпала нелегкая судьба в самый разгар  снятия цензурных запретов. А.Я. Аврех, крупнейший специалист по политической истории России до 1917 года, закончил работу над этим исследованием незадолго до своей смерти в конце 1988 года. Книга, однако, вышла только через два с половиной года и в совершенно искаженном виде! Объяснение этому странному факту находим у того же  В.П. Данилова:

    «А.Я. Аврех обратился ко мне с просьбой стать редактором этой книги и написать к ней предисловие. Автор застал лишь начало идеологической кампании по возвышению Столыпина и его аграрной реформы, но уже тогда смог оценить остроту и значение возникшей проблемы. В его книге было показано действительное содержание столыпинских реформ, их подчинённость помещичьим интересам и административно-принудительный характер их методов. Именно поэтому издание книги задержалось почти на три года, причём содержание подверглось грубому издательскому редактированию, многие тексты, не отвечающие новым идеологическим установкам, были изъяты. Я вынужден был отказаться от участия в издании настолько искажённой книги покойного автора. Мое предисловие было издательством отклонено»[40].

       Схожая судьба постигла другую «антистолыпинскую» книгу историка А.А. Анфимова, первоначальное название которой звучало так: «Реформа на крови»: «Это было очень точное название, поскольку реформа была вызвана первой русской революцией и проводилась после её подавления. Издательства потребовали изменить название книги. Второе название было очень спокойным — “П.А. Столыпин и российское крестьянство”, но рукопись ни одно издательство не приняло». [41] В итоге эта книга была опубликована только в 2002 (!) году тиражом 300 экземпляров.

      Новая идеологическая цензура была связана с тем, что к тому моменту правящие элиты  уже выбрали новый вектор развития России, названный обтекаемо «переходным» и «реформаторским». На самом же деле речь шла, как мы теперь понимаем, о кардинальной смене общественного строя в стране.  Насколько это осознавали  наиболее горячие сторонники перемен — представители  советской (тогда еще) литературы и искусства — сказать трудно,  однако, следует заметить, что историко-романтический миф о Столыпине был поддержан в первую очередь ими. Апофеозом в этом смысле стала речь писателя В.Распутина на Первом съезде народных депутатов СССР в мае 1989 г., где была впервые публично реанимирована цитата  из Столыпина о «великой стране», которой не нужны «великие потрясения» — хотя потрясения уже шли вовсю, и во многом с подачи тех же писателей, поскольку В.Распутин в своей речи впервые проартикулировал  крайне рискованный тезис о том, что Россия готова отделиться от республик, слишком ръяно, по мнению писателя, настаивающих на своей независимости. [42]. Необходимо подчеркнуть, что этим откровенно националистическим лозунгом, заимствованным из арсенала идей Солженицына (о «возрождении русского национального самосознания») в итоге, как известно, лучше всего воспользовался Б.Н. Ельцин, что привело к феномену «русского сепаратизма» и   к краху Советского Союза.[43]

      Не приводя всех разнообразных дальнейших  славословий по адресу П.А. Столыпина, начавших раздаваться с начала 1990-х годов, можно лишь  процитировать книгу С.Рыбаса и Л.Таракановой, где утверждалось, что  в своих речах Столыпин «обращается через десятилетия и к нам», а в результате столыпинских указов в России началась  якобы «экономическая бескровная, но самая глубокая революция».[44]

       Подобные абстракции никогда не принимались всерьез исторической наукой, однако, ее положение в России в  1990-е было таково, что она оказалась задвинутой, в буквальном смысле, на задворки общественного сознания, и если и могла что-либо возразить нарастающему вульгарному публицистическому  «мейнстриму», то только на страницах специализированных малодоступных изданий. Печально, но факт: историческая критика концепций Солженицына (включая и его концепцию противопоставления Столыпина Ленину) в это  период подавалась, как правило,  лишь в  косвенной, завуалированной форме, в чем проявлялось  действие  новой идеологической цензуры. Единственный случай прямой критики представляет статья Г.П.Жидкова в журнале «Отечественная история»  в  1994 г. (при редакторстве С.В.Тютюкина),  где автор останавливался не столько на «Архипелаге ГУЛАГ»,  сколько на  эпопее «Красное колесо»,  недвусмысленно оттеняя при этом  всю сомнительность  псевдоисторических методов  автора, заявленных и в «Архипелаге». Как подчеркивал  Г.П. Жидков, «авторская историософия и концепция 1917 года постулированы заранее», «современное видение российского 1917 года для Солженицына — это видение через гулаговские очки», «автор исходит из представления из бесспорности формулы «после этого —  значит вследствие этого, при  таком подходе неизбежна аберрация исторического зрения», а вся эпопея представляет «крепко сколоченную смысловую конструкцию», служащую лишь «иллюстрацией авторской концепции». [45]   Еще более важны наблюдения Г.П. Жидкова об особенностях  работы писателя с историческим источниками: «Пристрастие здесь очевидно и легко доказуемо. А.И. Солженицын не следует правилу       audiaturet  et altera pars*[Постраничное примечание] * «Следует выслушать и другую (противоположную) сторону» (лат.) - один постулатов  римского права, а также  философских споров и любого рода дискуссий.[Постраничное примечание — конец]   и предпочитает слушать лишь одну сторону. Подчеркнуто игнорируя всю советскую литературу (видимо, как заведомо лживую и  тенденциозную), автор без надлежащей осмотрительности безоговорочно приемлет западную, и особенно белоэмигрантскую. Наибольшее внимание на оценочные суждения автора оказали книги С.П.Мельгунова и Георгия Каткова...В ряду многообразных источников авторское предпочтение отдано самому ненадежному и субъективному— мемуарам. Целые главы и сюжеты выписаны целиком по мемуарным источникам...Особо следует выделить малоизвестные даже ныне мемуары камергера Ив.Тхоржевского. Их сопоставление с текстом А.И. Солженицына обнаруживает не только смысловую, но и лексическую повторяемость...Повторена мысль, что выстрел М.Богрова убил надежду страны, и не осознано, что богровская пуля, в сущности, была  выпущена вслед уже уходящему с политической сцены Столыпина, судьба которого была предрешена Николаем II и придворной камарильей». [46]

      Обнаженная  в оценке профессионального историка-эксперта  суть метода Солженицына в «Красном колесе» —  компилирование разнообразных источников и подгонка их под готовую концепцию — легко может быть проецируема и на «Архипелаг «ГУЛАГ». В  сущности тот же метод применялся писателем и  в его более поздней нашумевшей книге «Двести лет вместе», что было отмечено  многочисленными рецензентами.[47]  Почему  «Архипелаг» остался вне подобного анализа, судить трудно, но очевидно, что кроме большой трудоемкости подобной работы действовали  вполне конкретные  конъюнктурные  причины, приведшие к оттеснению исторической науки от ее первородной  роли  главного средства объективного  осмысления  общественных процессов и явлений и превращению ее (во множестве  конкретных и персональных случаев) в инструмент пропагандистской поддержки новой «демократической» российской власти.   

                                                           *   *   *

       Доверчивое и апологетическое прочтение «Архипелага ГУЛАГ», лишенное всякой исторической критики, оказало огромное влияние на мировое общественное сознание. Как известно, после сенсационной публикации «Архипелага» во Франции в 1970-е годы в этой стране образовалось новое философско-политическое течение, назвавшее себя «детьми Солженицына». Это были, как правило, недавние «новые левые», провозгласивие себя теперь «новыми правыми» (А. Глюксман, Ф. Фюре, Б. А.Леви  и другие).По словам Б. А.  Леви, «Архипелаг» смог «в один момент потрясти наш внутренний мир и перевернуть идейные ориентиры».  Аналогичное явление имело место и в других странах. Однако, нигде это движение не привело к сколь-либо радикальным  изменениям во внутренней политической, а тем более в социально-экономической  жизни этих государств — имело место лишь сужение влияния  и падение авторитета коммунистических и  других левых партий. В СССР-России все было гораздо серьезнее и печальнее по последствиям. Самоидентификация «дети Солженицына»  в стране по понятным причинам не прижилась, хотя она отчетливо бытовала среди новой элиты и лишь отчасти микшировалась более обтекаемым популярным слоганом «дети XX съезда». В то же время влияние  реальных российских «детей Солженицына» (тех, кто воспринял «Архипелаг ГУЛАГ» как истину в последней инстанции) на  жизнь страны, как мы уже отмечали выше,  оказалось настолько мощным и всебъемлющим, что оно  буквально в течение нескольких лет  (1989-1992)  привело к   разрушению огромного многонационального государства, к смене  всего его  общественно-политического и экономического строя. Несомненно, что основная причина в том, что  апологетами Солженицына  в России оказались  люди,  имевшие  в своих руках чрезвычайно сильные властные рычаги и опиравшиеся  на поддержку авторитетной творческой интеллигенции (показавшей во многих случаях черты типичной  русской «интеллигентщины», т.е. слабости и неусточивости, а отнюдь не интеллектуализма в западном понимании...)

    Разумеется,  было бы большой натяжкой (а также и слишком большой честью для писателя) приписывать Солженицыну главную  роль в разрушении СССР и всей социалистической системы. Гораздо большее значение здесь имели социально-экономические факторы, обусловленные, одной стороны, грубейшими   ошибками и просчетами  политики  М.С. Горбачева, с другой — тонко рассчитанными ходами  заокеанских стратегов  холодной войны (достаточно вспомнить о санкционированном США  резком снижении цен на нефть странами ОПЕК в середине 1980-х годов и  о блефе  Р. Рейгана  по поводу развязывания «звездных войн»). Роль Солженицына состояла, если так можно выразиться, в «идеологическом обеспечении» перевеса в холодной войне — путем внедрения в массовое сознание созданного им мифа о Советском Союзе как стране, построенной исключительно «на костях заключенных», на системе ГУЛАГа. Этот  миф в наибольшей силой был проартикулирован в «Архипелаге», легализация и  последовавшая затем апология  которого в СССР  сыграли огромную роль в пересмотре отношения  к советскому  строю по всему ценностному спектру.  На этот счет можно сослаться и на социологические данные. По опросам ВЦИОМ, еще в феврале 1989 г. большинство респондентов выступало за социализм «с человеческим лицом»,  но уже в мае 1991 г. 56 процентов опрошенных заявили, что «коммунизм не принес России ничего, кроме нищеты, очередей, массовых репрессий». [49] Очевидно, что фактор «массовых репрессий» стал одним из решающих под влиянием  некритически прочтенного «Архипелага». Напомним еще один из печальных парадоксов «перестроечного» помутнения сознания: в 1990 г., с подачи Б.Ельцина, за эту книгу Солженицын был удостоен Государственной премии РСФСР ( что можно считать  одним из инструментов новой идеологической политики властей, и в то же время— одной из вершин абсурдизма эпохи «перестройки»... )

         Литературно-политические «игры» Солженицына, опиравшегося на сверхидею  о своей великой исторической миссии, оказались  в итоге чрезвычайно опасными не только для своей страны, но для всего мирового сообщества и баланса сил в нем, и привели  к глобальным и  необратимым историческим последствиям. «Ведал» ли сам писатель, что он   «творил»,—  сказать трудно, но, очевидно,  «ведал»  (как «ведали» и его неожиданные  прозелиты  в ЦК КПСС). Трудно отрицать, что реальное разрушительное начало во всех действиях    писателя всегда преобладало над утопическим созидательным  (вроде проектов «обустройства России»).  В связи с этим  нельзя не обратить внимания на основное неразрешимое  противоречие всей дерзкой и самоуверенной деятельности  автора  «Архипелага ГУЛАГ»: между замыслом  его писательского «бунта» и его объективными результатами. Это противоречие ярче всего обнажает сопоставление двух  авторских символических концептов, связанных со словом «обвал»: «И от крика бывают в горах обвалы» и «Россия в обвале».[48] Первый олицетворяет устремления Солженицына, сложившиеся еще в 1960-е годы, — своим  театрализованно-политическим «криком» от имени «миллионов погибших»  вызвать потрясения в  своей стране и в мире,  второй  —  практические результаты этих намерений, доведенных до логического конца и имевших катастрофические последствия.

       В связи с этим, кажется, вряд ли нужны подробные комментарии, кроме классической фразы Ж.-Б.Мольера: «Ты этого хотел, Жорж Данден?»... Здесь будет вполне уместно напомнить и  слова действующего Президента России о разрушении СССР как о «крупнейшей геополитической катастрофе ХХ века» [49]. Однако, неужели В.Путин, столь симпатизировавший Солженицыну и настойчиво продвигавший «Архипелаг ГУЛАГ» в качестве учебного пособия для школьников, не осознает, что  «титан духа», «вечно праведный»  Солженицын имел  к этой катастрофе  самое непосредственное отношение?